Милонга в октябре. Избранные романы и новеллы - Светлана Макаренко–Астрикова

Касалась, совсем не обращая внимания на почти моментально сгущающийся вокруг нее воздух. Чужие, чуть – чуть недоуменные, а потом уже и смятенно – сочувствующие взгляды превращались именно в густой, как кисель, наполненный энергией воздух – почти что – огненный шар. Его запросто можно было бы потрогать рукой, но ей этого не хотелось. Пан Януш, дотрагиваясь до ее плеча твердыми и цепкими, как замок, костистыми пальцами старого музыканта, шептал на ухо, обжигая завитки ее волос сухой неровностью, а, может быть, и нервностью дыхания:

– Деточка, другие фигуры просто же станут Вас ревновать к пражскому стражу. Подойдите и к ним… Они ведь ждали Вашего прикосновения почти двести лет!

– Может, больше? – мягко улыбалась она и натягивала на чуть озябшие пальцы прохладу замшевой перчатки. Движения ее были почти безошибочны, но иной раз она не могла попасть мизинцем в нужное место, приходилось долго выправлять палец, и когда пан Януш терпеливо пытался помочь ей в этом, она слегка поддразнивала его:

– Все, наверное, так и думают, будто Вы ухаживаете за мной… Вы не ловите на себе завистливых взглядов, пан профессор?

– Ну, может, было так – раз и два! – смеялся в ответ польщено старый музыкант. – Помилуйте, деточка, для меня то – честь высОка! Я согласился бы быть Вашим старым дедушкой, да и только.

– Ну – у, почему же это так все скромно? Вы ведь могли бы быть и моим отцом! – кокетливо пожимала она плечами, с улыбкой кусая губы, и, проходя мимо афишной тумбы, легко касалась перчаткой глянца бумаги. – Здесь не о нашем ли концерте написано?

– О, нет – нет! – Профессор резко взмахивал тяжелой тростью с медным набалдашником и несколько ускорял шаги по гулким каменным плитам.– Эти афиши коллекционеры давно уже себе разобрали, на памятные угОлки! Пан Свобода просил, кстати же, передать Вам привет сердца и уважение. Он доволен концертом вчера. Зная, как он строг, и я тогда могу быть доволен Вами?

Легкая неправильность русской речи пана Януша всегда придавала ему какое – то особое очарование, и странным образом успокаивала ее душу, слегка тоскующую в кокетливо небрежной тесноте пражских улочек, со старинными фонариками на стенах и слегка поскрипывающими ставнями окон, увитыми плющом или диким виноградом.

Танго. Дуэт.

У винограда был какой то свой, особенный, запах, она часто украдкой срывала лист и осторожно разминая в пальцах, втягивала в себя аромат. Ей казалось так пахнет осень, Прага, так пахнет тот миг, то летучее мгновение времени, которое она пыталась и все же – не могла, никак не могла навсегда оставить в душе, своей драгоценностью, золотою пылинкой, легким маревом, радужным миражом, хрупким крылом стрекозиным, что зависали иногда нежным облаком, едва жужжавшим, в тихих укромных уголках ажурных мостов нал Влтавой, любимых местах ее долгих прогулок с профессором Моравски.

…Но вот с Лилькой Громовой совершенно невозможно было прогуливаться степенно, тихо и задумчиво. Та вечно куда – то спешила, непременно, хоть на полчаса заводя подругу во все подряд модные бутики и антикварные салоны, давая ей пощупать пальцами то ткань, то бант, то редкую статуэтку, запылившуюся на витрине….

– Натка, попробуй, у тебя же чутье, посмотри только! – взволновано щебетала она, суетясь вокруг подруги и забывая, что требует от нее – невозможного, или – почти невозможного… – Посмотри же, какая красота! Она Вам может даже сказать, кто последний раз держал ее в руках, и где у нее трещинка! – Успокаивающе махала она рукой растерянно округлявшему глаза персоналу магазина, который в первую минуту никак не мог понять, в чем дело.

– Да, тише ты, Лиля! Подожди! – улыбалась в ответ девушка немного виновато.– Не бойтесь, я не разобью ничего. Милая вещица! Прелесть! Она ощупывала пальцами крохотную статуэтку пастушки с цветочной корзинкой в руках. – Как из сказки Андерсена. – Девушка осторожно поднесла статуэтку к трепетным, чуть вздувшимся от волнения крыльям носа. – Немного пахнет ванилью. Она стояла когда – то на камине у кондитера, быть может?

– И откуда Вы то это узнали, милая пани?! – терялась в ответ служащая за стеклянной витриной, рдея румянцем шеи и щек и всплескивая восхищенно руками. – Ее мы же, и, правда, купили у вдовы кондитера, пани Добржански. Она прошлой весной уехала к сыну в Братиславу. Они тридцать лет держали с мужем кондитерскую, вон за тем модным «Пассажем», где «Все для званых вечеров», но вот уже год назад пани Зофия овдовела. Она тогда продала нам коллекцию своей бабушки. Знаете, моя пани, там у них еще был скрипец на одной ноге, с таким вытянутым, как кнедлик, лицом. Пани Зофия все говорила, будто то – маэстро Паганини, но кто же все верно знает? – Вы будете брать? Завернуть Вам?

– Нет, что Вы! Это очень дорого для меня! – Смущенно и виновато улыбаясь, девушка отступала вглубь салона, подальше от витрины. – Я не могу, простите. Хотя моей маме очень нравятся такие вещицы. Она была бы рада.

– Всего то – тысячу евро, милая пани! Ваша матушка довольна станет! И у вас так и останется память о нашей златой Праге! – щебетала продавщица – Настоящий севрский фарфор. Это еще времена той маркизы, знаете, пани Помпадур? Видите же, она вся есть розовая, с молочным блеском, чуть – чуть бело?

– Да – да, – рассеянно кивала в ответ девушка, гладя статуэтку тонкими пальцами. – Я чувствую. Но это мне много. Не могу купить, простите. У нас на двоих с подругой – сто евро и найдется…. Такая милая вещь! В ней, знаете, музыка есть внутри. – Мечтательно улыбалась Наташа. – Не то гавот, не то – менуэт. Старинная пьеса, будто колокольчики дребезжат, нежно так. Тоненько. Хочется все это сыграть непременно.

Продавщица в изумлении взглянула на нее. В неподвижных зрачках странной девушки с каштановыми кудрями, в замшевом плаще и перчатках слабо дрожали огоньки лампочек, украшавших огромную витрину. Продавщица невольно поднесла руку ко рту, чтобы не вскрикнуть, но вовремя нашлась:

– Пани – музыкантка? – ошеломленно прошептала она. – Артистка?

– Да. Я играю на рояле. Я бы и Вам сыграла, но тут нет рояля! – Наташа улыбнулась, чуть пожав плечами, как всегда делала в минуты растерянности.

– Да, пани. У нас нет рояля. Только старый клавесин Еще времен краля Карла. На нем никто не может играть. Только – пыль, моя пани. Он вон там стоит, в углу….. Мы и не убираем, очень красно, на ларец старый похоже, детям нравится, когда они у нас приходят! – голос продавщицы немного дрожал от волнения, и от этого ее речь на ломаном русском была не очень внятной, но прелести своей совершенно не теряла.

– Где он? Вы не разрешите мне сыграть? Только несколько минут, всего несколько? Лиля, проводи меня к инструменту, – встрепенулась Наташа тотчас. – Я покажу этот менуэт, пока он звучит в моей голове.

– Натка, ну ты даешь! – на миг потеряла дар речи Лиля, до этого деловито уткнувшая курносый, в веснушках, нос в соседнюю витрину со старинными часами. – Ты бы еще на улице концерт устроила!

– Клавесин не уличный инструмент. Для этого больше подходит флейта или кларнет. – Спокойно проговорила девушка, и взяв недовольно шипевшую Лильку под руку, неуверенными шагами направилась в тот угол, где перебивая все другие запахи – пыльного велюра, старинного лака, нагретого стекла и навощенного хрусталя, песка и мускатного ореха, корицы, истонченных сашэ, муаровых лент, блестящей бумаги, крученой нити и картонных коробок, тонко, едва уловимо пахло старинным лакированным деревом и пачулями из омелы и вербены, вперемешку с засохшей мелиссой.

Она тронула легкими пальцами слегка западающие клавиши. Струны жалобно тренькнули, над поднятой крышкой изрисованной по краю диковинными райскими птицами и блестящей от старинного, « аматиевского» темно – шоколадного лака, взвилось облачко пыли. Девушка сморщила нос, неловко чихнула, густые пряди каштановых волос рассыпались по плечам. Внезапно она тихо рассмеялась, повернувшись вполоборота к подруге, стоявшей рядом:

– Все верно, Лиль! Надо скорее, скорее играть, пока я не забыла этой музыки! Она же такая легкая. Несколько «ля», несколько «си», а в середине – большое- большое арпеджио. Как из ста серебряных колокольчиков. Представляешь себе?! Кто знает, может быть, только такие менуэты и танцевала сама мадам Помпадур?

С этими словами девушка привычно выгнула кисть руки, слегка наклонив спину вперед…

И под ее стремительными пальцами тотчас же заструилась мелодия. Странная, воздушная чарующая. Незнакомая, и одновременно – узнаваемая, из прошлых веков. Небрежная, капризно – серебристая «моцартиана», словно начерченная в воздухе пером птицы, или дуновением ветра… В рассыпающихся, жалобно шепчущих, переливающихся, поющих, как родник, тонкой свирелью звуках, которые рождались от едва уловимого прикосновения клавесинных перышек к уставшим от многолетней пыли старинным струнам, слышались то нежные голоса птиц – щебетуний, прячущихся в тени ракитовых кустов, то хрустально – чистый лепет спящего в прохладе из узорчатой тени узких и тонких листьев и замысловато изогнутых корней, родника…..